Здесь могут водиться люди - Страница 14

К оглавлению

14

Стар, ах, как стар был Грандиозов. Когда-то светилась лысина посреди венчика жалких волосяных остатков, а потом и тех не стало. Сошли волосы тихо на нет, ровная бледность воссияла, и наделась на Грандиозова костяная шапочка-шлем. Кое-кто, поглядев, остался бы недоволен: прилично ли носить старику такую шапочку? Но не было у Грандиозова детей, и жен не было, — а значит некому и глядеть, недовольствоваться. Потому что, повторяю, жил он одиноко, замкнуто и лишь иногда общался на кухне с народом.

Одна радость питала соками жидкое сердце старика Грандиозова — его картотека. Картотека! Тебе все убранство души!.. Все для тебя — и кожаный несессер с набором ножниц, и пустота, и смрад в доме, и тяжкие сны, когда приходит, грозясь, Полюгаров, — копается в ящиках, изымает лучшие, заветные разделы, ухмыляется в короткие усы «а-ля вождь»… Но спокойно, спокойно, дело требует к себе… Эти минуты до боли сердечной любил Грандиозов.

Одно только доставание ножниц составляло целый ритуал. Сначала нужно было выбрать — какие. Тут промахнуться нельзя, и не раз кряхтел, бывало, старик, шевелил бровями, бродил вокруг стола, прикидывая так и эдак, не решаясь, страшась ошибиться и испортить ритуальное, возлюбленное действо. Тонкости рвали душу сомнениями. Крупные блоки — с жирными рубриками, шапками и комментариями от редакция — Грандиозов вырезал мощным садовым секатором, затачивание которого неизменно пробивало адскую брешь в бюджете.

…Еще за месяц становилось невмоготу. Тоскливо озирался старик, всем телом ощущая, как вынимают деньги, рвут без сдачи, уносят без возврата. Но некуда было деваться. Секатор жевал бумагу, лохматил края, а точить дома кустарно — такое не дозволялось. Твердые принципы гнали Грандиозова на лестницу, откуда доносилось протяжное: — Ножи-но-о-о-жницы точи-и-и-ить! Молча (говорить не хотелось, да и о чем прикажете говорить в преддверии бреши?) стоял он перед точильщиком, рассматривал сноп искр, то ослабевающий — и тогда звезды падали вниз вялой дугой, — то набирающий силу, звенящий огнем, колючий.

…Сто, и двести, и тысячу лет назад стоял вот так же в парадном маленький Грандиозов перед точильщиком, громадным мужиком в кожаном фартуке и кованых сапогах. Томительно летели искры, и понимал маленький Грандиозов, что это император точильщиков, властвующий над живым огнем. Догадывался, чуял маленький заячьим своим сердчишком, как плотными рядами лежат искры в бешено крутящемся диске, а неумолимое лезвие высекает их на смертный полет… Изгоняет с темного лежбища на сжигающий свет, чтоб вспыхнули они и погасли, умерли разом на кожаном фартуке, на ледяном полу парадного, на каменных сапогах императора точильщиков…

Так же гасли искры и теперь. Но Грандиозов о гибели их больше не размышлял — к чему думать о смерти, когда она у тебя самого за дверями! А размышлял он о том, как бы не слукавил точильщик, не притупил лезвие, действие коего должно быть точным и единственным. А точильщик, хоть и был как вылитый тот, из детства, в каменных сапожищах, но за работу драл, шельма, куда больше. Да еще грозился, будто скоро запретят ему ходить по подъездам; точить ножи-ножницы придется в единообразной мастерской, куда запись за полгода, а качество — хреновей не бывает. Но долой, долой императора из головы! Дело есть дело, и мысли дурные — вон!

Грандиозов вынул секатор, осмотрел лезвие. Блеском ударило по глазам от обточенного на диво металла. Но бессильна была кромка садовой гильотинки: газета попалась мокрая, дырявая, с томатными пятнами. Означало это, что часа своего дождались ножницы маникюрные. Продев пальцы в узкие, дамские колечки, Грандиозов поклацал острыми стальными крылышками в воздухе — примеривался. Держа ножницы на отлете, другой рукой бережно развернул пахучую газетную страницу… И тут взорвалось за стеной! Рассыпалось в железном гудении и вновь громыхнуло, да так, что бюрократы зашевелились в углу, зашелестели страницами, зашуршали в панике. Снова трахнуло за стенкой, загудела-заныла басом струна, проникая в самый мозг ошеломленного Грандиозова. И тут же обрушился на него слепящий вал звуков, словно ливень отрезал старика от мира, где оставалось последнее взлелеянное счастье — газетные листы на столе, ножницы и власть. Несчастный Грандиозов вскочил и сквозь бурю прокричал проклятие какому-то дальнему, застенному жителю, пригрозил ему сухим кулачком. Но буря не укротилась, а напротив, пошла в разгул: некто бешеный рявкнул хрипло и затянул, завел волчью арию, а грохот понесся, нарастая, за ним в электронном радении. Не впервой было Грандиозову переживать музыкальные штормы и обвалы из-за стены, ко многому притерпелся он в долгой и небезгрешной жизни. Поэтому на свет немедленно была извлечена ушанка с тесемочками и нахлобучена непосредственно на костяную шапочку-шлем. И укротилась буря. Отодвинулась на квартал. А когда Грандиозов потуже стянул меховые уши тесемками, и вовсе блаженство настало. Оглох мир. Беззвучно шелестели страницами бюрократы, не клацали рвущиеся к работе ножницы, на кухне неслышно падал в ловушку мусор. Уже мягче, отходя душой, старик Грандиозов погрозил стенке пальцем, потянулся и придвинулся к столу. Начиналось. Начиналась работа.

Глава 2
«Заперли, сволочи!»

Утро выдалось скверное, а день того гаже. Первое, что увидел Гоша, выйдя на кухню поутру, — записку на столе, гласившую следующее: «Не хочешь человеком быть, сиди, поганец, взаперти! Приду поздно. Л.» Ни секунды не медля, Гоша кинулся в прихожую, дернул массивную дверь, плечом долбанул. Дохлый номер! Не поддались и на волос чудо-запоры, врезанные еще отцом. Основательный был человек, расхлябанности на дух не выносил. В наследство, впрочем, оставил кукиш… «Заперли, сволочи!» — гневно подумал Гоша и лег обратно на диван. И покатился день, который, как уже сообщалось, был гадким.

14