Здесь могут водиться люди - Страница 39

«Возвращаться за город не буду, — решил я. — Переночую где-нибудь в тихом дворике, а наутро прямо пойду в этот чертов Горэкономупр. Будь что будет!»

Музыка смолкла. Зажегся безжалостный верхний свет, и мигом рассеялось интимное очарование подвальчика. Я сидел один в пустом бедноватом зале. Сразу стало видно, что столики-грибки обиты дешевым кожзаменителем, протертым до серой основы локтями и коленями клиентов.

Подошла официантка. При ее приближении тритон в аквариуме испуганно юркнул подальше в гущу водорослей. Пучеглазые золотые рыбки раздували жабры — судорожно, словно страдали астмой от ожирения.

Официантка сверилась с блокнотиком.

— Сколько с меня, девушка?

— Двадцать восемь!

Чего именно «двадцать восемь» она, естественно, уточнить не удосужилась. Проклиная про себя Куна, забывшего сообщить название местных денег, я полез в карман за медяками.

Официантка надменно смотрела поверх моих пылающих ушей. Бармен бросил перетирать стаканы и повернулся в нашу сторону…

Я протянул на ладони кучку меди. Губы официантки сделались еще тоньше.

— Здесь двадцать три. А вы должны двадцать восемь. Еще пятак!

— У меня больше нет… — пробормотал я сконфуженно.

— Меня не касается. Здесь не на паперти. Платите!

Уинстон неспешно приближался к столику. На лице у него светилась улыбка предвкушаемого удовольствия. Не хватало еще, чтобы напоследок меня побили в забегаловке…

— Ну нету у меня больше денег! Откуда я знал, что чашка чаю стоит целых двадцать восемь этих ваших… Я завтра занесу!

Последние слова я произнес, уже вися в воздухе. Бармен удивительно ловко сгреб меня за шиворот и приподнял над стулом. Другой рукой он сноровисто и со знанием дела обшарил мои карманы. Официантка смотрела вверх, словно не замечая происходящего. Я безропотно висел наподобие нашкодившего котенка.

Бармен, по-прежнему держа меня за шкирку, выдернул из внутреннего кармана бумажник и ткнул мне в лицо. Уверен, подлинный Черчилль так никогда не поступил бы.

— А это что?

— Там не то… Не такие деньги…

— Козел, — сказала официантка.

— Ах, не те-е-е… — Уинстон легонько встряхнул меня в воздухе. — Ах, у тебя там валюта…

— Говорю, он козел! Я сразу поняла.

— Ну-ка, глянь, чего там у него…

Бармен с интересом изучал мое лицо, как бы размышляя, куда вдарить сперва, а куда опосля. Нет, точно, Черчилль, хоть и был рок-певцом, никогда бы так себя не повел.

— Чего копаешься? Что там?

— Ой, — сказала официантка.

Я почувствовал, как плавно опускаюсь обратно на стул. Терять все равно было нечего, и я допил свой чай.

Если верно, что у каждого человека в мозгу есть компьютер, то у бармена был арифмометр. Во-первых, он думал очень долго, а во-вторых, с большим шумом. Он сопел, причмокивал, хмыкал, потом затихал на секунду… И все это при виде обыкновенных семнадцати рублей — двумя трешками, десяткой и рублем.

Переживания бармена завершились сиплым возгласом:

— С-скатерть! С-скорее!

С того знаменательного момента память моя обогатилась еще одним фактом. Теперь я знаю, как шипят перед смертью большие королевские кобры, — именно так.

В течение последующих пяти секунд произошло много событий — и все приятные. На столе мигом развернулась кружевная скатерть, замерцал хрусталь, явились взору закуски, поросенок с петрушкой во рту улыбнулся из-за коньячных бутылок, хлопнула пробка, сверкающая пена обрушилась в бокал…

Физиологи утверждают, что человек не может по своей воле стать меньше ростом раза в три. Бармен смог. Рядом с собою я увидел невысокого человека, лицо которого выражало одновременно: преданность, обожание, восторг, сознание своего ничтожества, самоотречение, готовность сию минуту пожертвовать своей жизнью и жизнью всех без исключения родственников и, наконец, умиление — такое умиление, какого я никогда в жизни не видел и не увижу, вероятно, до самой смерти.

Но я не смотрел на преданного Уинстона. Мое внимание было полностью поглощено официанткой. Боже мой, что с нею стало!

«Девушка, — думал я в ошеломлении, — куда девались ваши злющие губы-ниточки, беспощадный носик, буравчики-глаза? А хлебосольное „козел“?.. Милая девушка, где прятали вы раньше эти мягонькие ямочки, эти стыдливые мохнатые ресницы, робкую грудь? Ах, оставьте, оставьте убогий притон, ступайте туда, где единственно место вам — в царство грез и сновидений, являйтесь мечтателям, юношам-принцам, безусым поэтам, овевайте их томительные сны дыханием чистой, великой Любви…»

Сказать, что официантка преобразилась на глазах, значит не сказать ничего. Даже юбка сама собою укоротилась у нее на добрых три пальца.

Пиршество затянулось далеко за полночь. Я полностью отвел душеньку после драндулетовской каши да еще распихал по карманам гостинец для Куна. Уинстон ворковал, официантка взмывала, я ел.

— Вот сюда извольте-с, — бармен бережно придержал меня под локоток. — Осторожненько, тут порожек-с. Оп-паньки! Вот и славненько, вот и чудненько… Теперь потихохоньку — и домой, и баинькать…

К стыду признаться, я несколько отяжелел и не сопротивлялся.

— Пожалуйте в машинку… — пел Уинстон. — Номерок давно готов-с. Мы уж заждались, глаза проглядели, вас ожидаючи. А Милочка и постельку постелит…

Страшным усилием воли я разогнал розовый туман и гордо отказался от «машинки» и от Милочки. От машины, что надо было запомнить дорогу, а от Милочки… В общем, от Милочки отказался и все тут!